Клуб «Завтрак»: Драматург Николай Коляда

Скажите, как вы вообще относитесь к еде и к завтракам в частности?

Я – говноед. Ем всё, что попало, у меня нет ни на что аллергии. И завтракать я никогда не завтракаю. У меня дома стоит очень хорошая кофе-машина, я всю жизнь покупаю немецкий кофе Чибо, такой сине-голубенький, выпиваю четыре-пять чашек и часов до трёх ничего не ем и не пью. Так вот привык, много лет уж так. 

Какими были ваши завтраки в детстве?

Да какие в детстве завтраки… Я родился в деревне, у нас не было завтраков, завтраком была тарелка пельменей. Никаких интеллигентских этих штучек. Встал, поел мяса, картошки, чего-то большого и сильного. Завтракать как-то не принято у нас было, даже слова такого «завтрак» не предполагалось, оно считалось каким-то интеллигентным уж сильно. У нас была простая пища, очень здоровая. По-моему, это очень важно, потому что от того, что в детстве ел, и зависит твоё здоровье на всю жизнь.

Вот сейчас ко мне в Театральном институте поступили студенты, двадцать пять человек, им всем по восемнадцать лет. Получается, что они родились в 1995 году, в те самые лихие девяностые, и они постоянно болеют. Чуть какой-нибудь сквознячок – они сразу болеют, чуть что – они всё время болеют, болеют, и на занятиях их всё время нету, нету, нету. Я сначала ругался: «Да что ж вы, я вот старый и не болею, а вы молодые...». А потом понял, что их мамы, когда были беременны, что ели? Говно какое-то, потому что в девяностые жрать-то было нечего. Понятно, что то, что в утробе было, оно и закладывалось. Здоровой пищи вообще не было, помню, что в магазинах только майонез да хлеб, пустые полки, никаких разносолов, поэтому дети и болеют, жалеть их надо. Как это называется, гены что ли? Недаром же говорят – человек есть то, что он ест. Так ведь? (Смеётся.)

Помните какое-нибудь детское блюдо, которое больше никогда не повторялось, такой символ детства?

На Пасху, хотя в советское время её же вообще не праздновали, мама всегда пекла... Это был выходной, к празднику всегда белили потолок, печку, выставляли вторые рамы, рассада стояла помидорная на окнах – это было какое-то красивое ощущение весны, какого-то начала, жизни новой. Так вот, мама пекла пасхи. У нас был огромный стол, уставленный хлебами специальными, такими сладкими очень булками, которые сверху намазывались белком, взбитым с сахаром. И вот вкуснее этого я в жизни ничего вообще не ел. Особенно это белое, то, что сверху, какое-то волшебство, из яиц сделанное.

А вообще, когда заходишь в подъезд моего дома и из какой-нибудь квартиры пахнет жареной картошкой с луком, начинают сразу бежать слюнки, и хочется скорее зайти домой и приготовить то же самое. Я люблю какую-то простую человеческую еду без всяких изысков. Мы жили в Казахстане, и мама часто готовила бешбармак, я тоже научился этому. Там достаточно просто вываривается мясо, баранина или свинина, можно говядину или утку, опускаются специальные сочни, потом всё перемешивается и выкладывается с сырым луком на большую тарелку. Когда мы в театре празднуем Новый год, собирается около сорока человек, и я всегда готовлю бешбармак. Все жрут, все довольны. Раньше для привлечения людей я проводил проект, который назывался «Суп-Театр». Я купил три кастрюли, огромные просто, и всю ночь варил борщ. Варил, варил, варил, что-то там замешивал, рядом кошки бегали – у меня их пять штук – я их отгонял, чтобы, не дай Бог, шерсть не попала туда, чужим же людям готовишь, зараза. Потом я очень осторожно привозил это на своей машине сюда в театр. Тут стояли столы, за каждым сидело по четыре человека, в тарелки наливали борща, раздавали майонез или сметану, чай, хлеб. Я какие-то байки травил, а люди ели, а после шли в зрительный зал, в котором показывали смешной спектакль или детскую сказку. Пользовалось это немыслимым успехом. Все сидели смеялись и ели. Когда я поехал в Швецию на премьеру своей пьесы «Рогатка», меня позвали на похожее мероприятие. Там это такое кафе-кабаре, где в обеденный перерыв набивается битком народу и все уже знают, что делать: несут скорее тарелки, быстренько жрут суп, поворачиваются к сцене, где начинается какое-то действо. Я увидел, как это здорово, приехал сюда, сделал что-то похожее и много лет это проводил.

Когда вы приехали заграницу, понятно, что были какие-то восхищения по поводу их действительности, а гастрономические воспоминания о первой поездке сохранились?

Первая наша поездка была Чили-Уругвай-Аргентина в 1991 или 1990 году. Первый раз и сразу же так далеко, двадцать четыре часа мы летели с какими-то огромными пересадками. И вроде бы она небольшая и небогатая эта страна, Аргентина, но я обалдел, как все русские заграницей обалдевали, от количества этой колбасы, жратвы, еды и всего-всего прочего... Ну потом попривык. Когда поехал жить в Германию в 1992 году – я почти два года жил там, – помню, что по началу не мог нажраться их колбасы вкусной, ночью даже вставал, открывал холодильник и жрал. Было вкусно до невозможности. Это сейчас я уже начал привередничать: во Франции не так, в Италии не эдак, в Германии тоже. Самая удивительная еда в Польше. Вот там жратва немыслимая, её можно жрать, жрать, жрать бесконечно. Она естественная и настоящая, а продукты самые невозможно вкусные: картошечка, мясо, все эти супы-не супы. Я обычно не хожу в рестораны, здесь в Екатеринбурге вообще, но в Польше – каждый божий день по два-три раза в ресторан. Во-первых, там очень дёшево, во-вторых, жратва, вот куда пальцем не ткни (стучит по столу пальцем), всё будет очень вкусно. Кроме этого их тар-тара, сырого мяса, которое они обожают. Нет, спасибо, это я не могу, мне что-то страшновато. (Смеётся.)

Восприятие ваших спектаклей за границей и в России того времени отличалось?

До сих пор, начиная с 88-го года, мои пьесы идут во всём мире, и никогда почти я не видел на сцене в спектаклях по моим пьесам «балалайки», «самоваров» и «лаптей». Всё время рассказывалась какая-то история про себя. Пьеса «Мурлин Мурло», которую играют в «Современнике» вот уже двадцать лет с всегда полными залами, шла по всему миру, и где бы я только не смотрел её, рассказывалась история об одиночестве и страхе жить, о поисках счастья. Не было такого, что «сейчас мы вам покажем экзотику из Сибири или с Урала». Не станут иностранцы платить за это деньги, им неинтересно про Россию, и они ничего не хотят особо знать про Россию, им интересно только про себя. Немцам, французам – всем и только про себя, чтоб было тихо, спокойно. Россия, эта большая и огромная страна, где, как они думают, живут медведи и всегда холодно, им не нужна она, главное – чтоб не мешали. Не мешали их счастью, благополучию, чтобы не было войн, чтоб мы не делали атомных бомб – вот их только это волнует. А если они приходят в театр на пьесу русского автора, то только для того, чтобы узнать что-то про себя, услышать свою историю, а не то, как там у нас с балалайками. Насрать им на эти балалайки и вообще на всех. Это нам вечно что-то надо, дайте нам весь мир. Русская душа. Они же очень замкнутые.

Мы были недавно на гастролях в Париже, играли в театре «Одеон» девять раз нашего «Гамлета». В газете Le Monde вышла статья под названием «Дикий театр из Сибири», очень хвалебная, но они понятия не имеют, что такое Урал и в чём его разница между Сибирью. Они знать не знают ничего про нас. Если нам кажется, что Екатеринбург знаменит во всём мире, то они даже выговорить это слово не могут. Никто не знает, что это такое, это мы так обольщаемся, когда думаем, что нами зачитываются, все интересуются нашей культурой, все радуются при виде нас и мы там сильно нужны. Вот (показывает фигу) мы им нужны, никому не нужны. Если нас приглашают на полный пансион, оплачивая дорогу, проживание, суточные, провоз декораций, питание, то это небывалый случай и великая удача. Если какой-то театр наберёт себе много-много денег и сможет поехать заграницу, оплатив себе всё полностью, – это понятное дело, а так чтоб тебя пригласили и оплатили всё полностью, человек тридцать пять как мы ездим, такого не бывает, надо очень качественный продукт везти. «Продукт», слово какое сказал.

Но ведь они всё равно обращают внимание на самобытность театра.

Потому что мы ни на что не похожи. Но это не этнография, в нашем «Гамлете» нет балалаек, там новый театральный язык, который им неизвестен. У них нет такого. Мы нашли что-то, чего они не знают, просто-напросто.

Когда иностранцы приезжают сюда на тот же самый фестиваль «Коляда-Plays», получается, что они погружаются во всю эту атмосферу: Россия, Екатеринбург, ваш театр. Их восприятие ведь абсолютно изменяется, потому что среда уже другая?

Да. И уезжают они с вытаращенными глазами, потому что думают, что уже в аэропорту их арестуют и убьют. Сколько лет уже прошло, а они всё думают, что тут Путин, полицейское государство и всё остальное, что вдалбливается им СМИ. Что они пишут про нас, это просто ужас. Даже поляки, братья-славяне. Я читаю, мне лихо становится, какие мы гады, сволочи, подлецы, твари, самолёт их сбили, президента убили. Что только не придумают, всякую херню невозможную. Первую репетицию недавно проводил в Кракове, сидят все напряжённые, я: «Здравствуйте, ля-ля, ля-ля...». Переводчица что-то им говорит, сидит какая-то баба старая, говорит: «Отдайте наш самолёт», я отвечаю: «Да заберите! Вон он во дворе у меня лежит, мешает ходить». Я и знать не знал, что оказывается самолёт этот не отдали до сих пор. Постоянно упрекают в чём-то, вроде смеются, хохочут, стоят вместе курят, а потом начинают вспоминать социализм, Ярузельского, когда у них было военное положение... Я всё время говорю: «Я к этому не имею никакого отношения. Я здесь ни при чём. Я приехал с открытой душой ставить «Маскарад» Лермонтова».

Какое у вас отношение к другим театрам, смотрите чужие спектакли?

В Польше я был весь февраль-март, посмотрел в Лодзи несколько спектаклей, но мне не понравились. А вот в Кракове видел постановку «Земля обетованная», очень понравилось, Кошчельняк ставил, очень необычный режиссёр, музыкально-драматический. Я сейчас договариваюсь с нашим театром Музкомедии, чтобы он поставил эту же пьесу здесь, потому что я прямо поразился тому, как всё это сделано. В екатеринбургские театры наши я, конечно, хожу на премьеры, но восторга не испытываю никакого. Ни об одном, не могу сказать, что это прямо настолько гениально, что на каждую премьеру побежал прямо. Плохо, просто плохо. Село. Сельский паноптикум.

У вас проскользнула аналогия с продуктом. Получается, вы поставляете какой-то продукт. Можно провести аналогию, что театр – это пища? Но тогда пища для чего? Справедливо ли так сравнивать?

Конечно, справедливо. Пища для души, для глаз, чтоб было какое-то шоу, не сидели два муд**а на сцене и просто разговаривали три часа, что называется мозго**ством, тоска. (Смеётся.) Всё равно театр – это некая картинка, действо: что-то опускается, поднимается, свет, звук, снег идёт. Внимание-то зрителя надо держать, чтоб все органы чувств работали. Я прихожу после работы, сажусь в мягкое кресло, выключается свет, темно, а на сцене сидят два дяди и философствуют, Иуда, предположим, и Христос. Сидят они два часа, и я, естественно, засыпаю, как бы ни были прекрасны эти разговоры. Должно быть нечто такое, что возбуждает зрителя, цепляет глаз. А то, что качественный продукт надо делать, я постоянно своим студентам говорю. Почему к нам ходят зрители, почему у нас всегда зал полон и билеты раскуплены на месяц вперёд? Только потому, что все знают: на что ни пойдёшь, это будет вкусно, будет сделано как надо. У меня не бывает неудач, потому что если что-то сделано не так, мы просто не выпустим спектакль, не будем его показывать. Качественный продукт прежде всего.

Раз уж вы сказали про учеников-драматургов... Есть ли в современной драматургии какие-то актуальные темы?

На современной драматургии стоит такой крест, что это чернуха, порнуха, грязь, про наркоманов, и больше ни про что словно не пишут. Чушь. Это кто-то написал много лет назад, все и стали так говорить, на самом деле в эти пьесы никто не заглядывает. Я провожу одиннадцать лет конкурс драматургов «Евразия», на который приходит от трёхсот до шестисот пьес, которые я все читаю. Все люди сегодня от четырнадцати-шестнадцати до сорока-шестидесяти лет пишут только об одном – о любви. Потому что все знают закон театра, если на афише написано «Ромео и Джульетта», все побегут покупать билеты. Предполагается, что пьеса должна быть о любви, о любви и смерти, о том, как страшно жить на белом свете и как прекрасно любить, и во всех современных и молодых пьесах я вижу только это. Каждый ищет своё место под солнцем, пытается найти счастье, благополучие, тишину, покой, любить, жить тихо, воспитывать детей... Не знаю, есть прекрасные пьесы. Но сколько бы я ни говорил, что это прекрасно, ни награждал и ни шумел по этому поводу, директора театров, особенно провинциальных, открывают, читают: «Ой, про сёдняшний день... нет, не будем ставить, мы ведь это на улице всё видим... Возьмём лучше Шекспира в бархатных штанишках поставим». И вот так и бегают у них актёры с рапирами по сцене, в залах сидят бабки-театралки, сидят засыпают. А театр не может быть музеем, он должен обязательно отражать сегодняшнее, то, что за окном происходит. Если этого нет, зачем он тогда? Со шпагами бегать? Да задрали уже и со шпагами, и с Чеховым, которого зацеловали до смерти. В каждом втором театре Чехов да Чехов, «Три сестры» да «Дядя Ваня», сколько можно уже. Они ходят да ходят, страдают да орут «...мама в белом платье идёт по саду...». Уже сил нет, на это смотреть, везде всё одинаковое. Но они лучше напишут на афише Чехов, чем Вася Сигарев «Пластилин» или Олег Багаев «Марьино поле». Для них это неизвестные имена, хотя пьесы прекрасные.

Изменилась ли как-то театральная публика?

Не знаю. У нас вот лежит книга отзывов, в интернете тоже пишут что-то, в газетах-журналах – я всё всегда нахожу, старательно распечатываю и вывешиваю. Но вообще конечно публика стала покапризнее. Звёзды им нужны телевизионные или какие там из ящика, они готовы заплатить 5-10 тысяч, если приедет какой-нибудь театр Табакова, где им покажут полное говно несусветное, но вот они сядут и будут смотреть – Хабенский, надо же, или кто другой, а на деле это и трёх копеек не стоит.

Сейчас в современном искусстве наблюдается такая тенденция, что классические формы куда-то уходят и становится всё сложнее понять, что является объектом искусства и можно ли его так называть. В драматургии происходит что-то похожее?

Ну, всегда были такие, которые писали темно и вяло, да посложнее, но это всё... не проканывает. В драматургии есть определённые законы, там должно быть строго прописано исходное событие. Это не проза, где всё может быть витиевато и красиво, и можно упиваться словом, слова как розовые яблоки катать по столу туда-сюда, как Бунин или как Набоков. Это консервативный жанр, есть определённый фундамент, на котором можно построить всё что угодно, но без него никуда. И к тому же драматургия – это, прежде всего, подтекст: герои говорят одно, думают другое, делают третье. Все великие живописцы, насколько я знаю, прежде чем начать выкаблучиваться и находить свой стиль, учились вырисовывать. И я своих учеников тому же учу. Ради Бога, пожалуйста, делайте всё что угодно, но есть исходное событие, завязка, кульминация, развязка. Первое действие должно быть длиннее, так устроена психология зрителя. Перед финалом надо сделать какой-то взрыв, чтобы зритель не ушёл в антракте, чтобы его заинтересовать; начать второе действие легато, поднять, потом закончить, поставить вопрос, когда совсем заснули, сказать слово «бл**ь», не буквально, конечно, завернуть укол какой-то. Там есть какие-то законы, без которых не обойдёшься. Иногда думают, что пьеса – это очень просто, слева кто говорит, справа что говорят, это не так. За тысячи лет существования театра уже изучены все действия зрителя, известно, где он будет засыпать и что нужно сделать.

Идеальной пьесой на все времена остаётся «Ревизор». «К нам едет ревизор!» – одна фраза. Всё. Она начинает сразу влиять, и характеры начинают разворачиваться, все до одного взбудоражены. Даже свинью, которая лежала в луже, и её прогнали вон, потому что едет ревизор. Так должна быть построена пьеса, никуда не денешься без исходного события. Мои студенты называют его – «безысходное событие». Нет пьесы без него. А придумывать что-то новое – это тоже уже было. Были эти абсурдисты, Ионеско, всё уже было. «В ожидании Годо». Тоска смертная, не надо этого, спасибо, нового ничего не придумать. Меня часто упрекают в том, что у меня «колхоз». Правильно. Сидят в хрущёвке два-три-четыре человека, приходит «Какой-то», приносит событие, начинается выяснение, орут, кричат – колхоз. А попробуй пойти и написать этот «колхоз», чтоб его потом поставили по всему миру. Меня это обижает немного иногда, но я всегда говорю, пойди и напиши сто две пьесы, а я посмотрю. Все думают, что драматургия – это просто разговоры:

— Привет.
— Привет.
— Как дела?
— Да нормально.
— Ты чё делал?
— Да ни чё, проснулся, лежал в потолок пялился. А ты чё?
— Да тоже ни чё. Пойдём в кино?

И так пи**еть можно километрами, бесконечно. Нет, это не драматургия, потому что нет конфликта, нет напряжения, нет столкновения характеров, нет подтекста, нельзя чтоб то, что говорится, то и думается, это всё очень и очень сложно. Прекрасных драматургов в ХХ веке было может два-три: Булгаков, Эрдман, а больше... Ну кто? Розов и Арбузов, но их сожрала советская система, они вряд ли останутся в истории театра вообще. Чехов был в самом начале. Том Стоппард? Нормально, я не могу сказать, что супер, просто нормально без восторга особого. Я люблю Гоголя, люблю Пушкина, Чехова, из зарубежных только Уильямса люблю, всё остальное мне кажется говном полным.

Последний вопрос о еде. Художник должен быть голодным?

Художник должен кушать мясо. Мне нравится, как Вампилов сказал: «Создают голодные, сытые разрушают». Это очень красиво сказано и очень хлёстко, но на деле, если ты пишешь пьесы, стихи, прозу, картины, ты должен получать деньги и уметь на это существовать, ездить за границу, иметь машину, квартиру. Для этого нужно любить театр в себе, а не себя в театре, много работать. Голодным быть, конечно, очень красиво, но лучше быть всё-таки сытым. Неправда это. Кушать надо хорошо! (Смеётся.) Кушайте, гости дорогие, кушайте!